***
Что именно виделось ему в горячечном бреду (а при таких ранах горячки не быть просто не могло), Конрад не помнил. Сознание сохранило лишь позорный страх, метание огней и теней во тьме и собственное бессильное стремление не то догнать кого-то, не то напротив, от чего-то уйти, отказаться, не позволить…
Когда рыцарь очнулся, он не сразу понял, что происходящее уже не игра его метущегося в бреду рассудка, а прижатое к его губам кровоточащее запястье, горящие в полумраке глаза и вкрадчивый голос, повторяющий: «Пей. Надо пить. Иначе умираешь», абсолютно реальны. Осознав же, что происходит, раненый тевтонец сжал челюсти так, что зубы заныли и, казалось, едва не начали крошиться. Мотать головой, памятуя о прошлом пробуждении, фон Нейшлиц не рискнул, но вжался в служившие ему подушкой свернутые шкуры и насколько смог отвернул лицо в сторону.
— Почему ты отказываешься? — Арвид переместился, вновь оказавшись перед лицом рыцаря, и опять уставился прямо тому в глаза своим цепким, тяжелым, парализующим взглядом. — Ты уже… пить раньше. Это не страшно.
Конрад молчал, опасаясь разомкнуть губы. Он уже успел понять, что его пробуждение и отказ запоздали. Судя по знакомому вкусу во рту, сколько-то своей мерзости стриг успел влить в него спящего. Но одно дело бессознательно, во сне, почти насильно, а другое — по собственной слабости или небрежению позволить этому…
— Я тебя не заставляю, — проговорил Арвид. С прошлого раза его познания в немецком заметно улучшились — должно быть, Конрад говорил в бреду, обогащая словарный запас стрига, — хотя произношение все еще оставалось странным. — Я могу. Но я не буду. Ты должен хотеть жить — ты. Заставлять жить глупо. Слабый умирает, сильный живает… Почему ты отказываешься?
Тварь повторила свой вопрос, и Конрад заговорил, с отчетливостью понимая, однако, что ни его ответ, ни молчание ничего не изменят.
— Это грех. Мерзость. Кощунство. Пить кровь — противоестественно и богопротивно. Господь покарает за это, — он умолк, не зная, как объяснить этому существу, что само его наличие среди живых оскверняет землю и оскорбляет Творца.
— А что не грех? Что правильно, когда ты умираешь? Что делать? — стриг задавал вопросы с неподдельным любопытством, с жадностью дорвавшегося до знаний ребенка, и на мгновение, на краткий миг рыцарю показалось, что ему удастся достучаться до разума, до заблудшей и непростимо потерянной души, до того, кто когда-то был человеком… Достучаться и донести свет истинной веры, раскаять и привести в лоно Церкви…
— Верить, — произнес он убежденно. — Верить и молиться о спасении. Уповать на милость Господню и принять свою судьбу из Его рук, ибо Он есть повелитель всего сущего и милостив к детям своим.
— Опять не понимал, — качнул головой Арвид, внимательно выслушав ответ. –Ты все время в мыслях зовешь свой Бог, молишь его, но он не помогает тебе. Он оставил тебе умирать. Я помогаю, ничего не прошую, предлагаю то, что ты хочешь. Почему ты любишь его, но ненавидишь меня?
— Дай воды, — попросил Конрад. Горло пересохло от разговора, а вкус крови во рту все отчетливее вызывал тошноту. Давиться же собственной рвотой да еще на глазах у твари не хотелось.
Арвид торжествующе улыбнулся. Он явно ощущал себя победителем в этом споре, и в глубине души рыцарь не мог не признать, что у него есть на то основания. Зря он вообще затеял это объяснение: фон Нейшлиц никогда не был хорошим проповедником, а уж лежа полумертвым на каменном полу во власти сумасшедшего дикаря…
Стриг меж тем вернулся со знакомой чашей и вновь попытался напоить пленника. Но тевтонец отвернулся и, собрав последние силы, с невероятным трудом приподнялся на локте, протянув свободную руку к чаше. Арвид вложил сосуд в заметно дрожащую ладонь, а в глазах его мелькнуло неподдельное уважение.
Слабый умирает. Сильный живет…
Половину воды рыцарь расплескал, но несколько глотков ему все же удалось сделать, после чего он прополоскал рот остатками воды и сплюнул на пол в тщетной попытке избавиться от навязчивого вкуса крови. В ответ на это накатила тошнота, желудок отозвался болезненным спазмом, рану в животе будто скрутило жгутом. Тевтонец глухо вскрикнул и потерял сознание. Пустая чаша выпала из обмякшей руки и со стуком покатилась по каменному полу.
***
На этот раз Конрад очнулся от дергающей боли в животе. Распахнув глаза, он различил в ставшем привычным мраке склонившуюся над ним фигуру. Судя по ощущениям, Арвид (больше некому) возился с раной рыцаря. Остро пахло какими-то травами, кожи касалось что-то прохладное — то ли листья тех самых трав, то ли руки стрига. Конрад содрогнулся разом от боли и брезгливости.
— Ты был плохо, — сообщил Арвид, обратив к фон Нейшлицу свой горящий взор. — Рана плохо. Плохее, чем раньше. Я пробоваю лечить, но сложно. И ты не хочешь. Тогда ты умираешь…
— Вот и дай мне спокойно умереть, — обессиленно пробормотал Конрад. — Так уж судил мне Бог.
— За что твой бог тебе судил? — опять принялся за свое стриг, накрывая рану чем-то мягким и поворачиваясь к тевтонцу уже всем телом.— Ты был плохой? Ты делал… грех?
— Должно быть, — прошептал Конрад. — Ему виднее.
— Он видит тебя?
— Конечно. Это же Бог. Он видит всё и всех.
Горло опять пересохло, и фон Нейшлиц зашелся кашлем, сквозь который то и дело прорывался болезненный стон. Стриг мгновение смотрел на него, затем растворился в темноте и вернулся с водой. На сей раз Конрад был слишком слаб, чтобы пытаться взять чашу самому, и позволил напоить себя, после чего откинулся на шкуры, тяжело дыша.
— Если твой бог видит тебя, — продолжил Арвид, — почему не помогает? Ты молишь его, а он не отвечает. Почему?
— Тебе не понять, — устало отмахнулся Конрад. — Он слышит меня и встретит… там.
Странным образом докучливые вопросы стрига уже не так раздражали, как раньше. Фон Нейшлиц по-прежнему осознавал, что за существо сидит рядом с ним, понимал, на что оно способно, но былая жгучая ненависть будто бы притупилась, затухла, как прибитый слабым дождиком костер.
— Встретит там? — переспросил Арвид, указав рукой вверх. — Он не хочет защищать тебя здесь, чтобы встретить там? Не понимаю…
— Там вечная жизнь, — снова попытался объяснить Конрад.
Ему было плохо; он наверняка был голоден, но не чувствовал этого, зато ощущал разливающийся по телу жар, дергающую боль в животе и ломоту в ребрах. Проступающие из окружающего мрака силуэты то и дело расплывались, отдалялись, исчезали, рассыпаясь мириадами цветных пятен. Его мутило от одной мысли приподнять голову. Растолковывать в подобном состоянии азы веры Христовой богомерзкой твари казалось сущим безумием, но рыцарь почему-то продолжал упрямо складывать слова в предложения, стараясь говорить как можно проще и короче. Во-первых, потому что дыхания не хватало на длинные фразы, во-вторых, потому что Арвид терялся в сложных построениях и принимался переспрашивать, и требовалось снова тратить силы на повторные разъяснения.
— Здесь мы мало живем и много страдаем, — сказал Конрад. — Если прожить здесь правильно, там, — он указал вверх, — будет спасение и вечная жизнь.
— А если прожить здесь неправильно, там будет гореть в аду? — уточнил стриг.
— Если коротко, то да.
— Но зачем? — не унимался Арвид. — Я могу дать тебе вечная жизнь здесь. Не надо там. Не надо страдаем. Не надо гореть.
— Ты не понимаешь, — безнадежно вздохнул тевтонец. — Это гибель души. Сразу, навсегда, навечно.
— Не понимаю, — помотал головой стриг. — Не слова, мысли не понимаю. Почему гибель? Почему гибель — плохо? Гореть в аду? Но если жить вечно — не умирать и не гореть.
— Ты убиваешь людей, — проговорил Конрад с расстановкой, — чтобы поддерживать свою вечную жизнь. Это — плохо.
— И ты убиваешь людей, — пожал плечами язычник. — Не чтобы жить. Чем лучше?
— Это другое, — устало возразил фон Нейшлиц. — Это священная война… Война во имя Господа.
— Убивать во имя жизни — плохо, убивать во имя господа — хорошо? Хм… Ты странный.
— Это не так просто объяснить. Всё… сложнее. Намного. Я не проповедник, — обессиленно выдохнул Конрад. — Плохо умею объяснять. Но то, что ты предлагаешь, — недопустимо. Нельзя.
— Ты сказал — ты гореть в аду, — напомнил стриг. — Тогда зачем хочешь умирать? Умирать сейчас — гореть в аду, быть, как я — гореть в аду. Но быть, как я, это долгая жизнь.
Рыцарь открыл рот и снова закрыл. Он не знал, что ответить, чтобы это существо сумело его понять.
Арвид смотрел на него еще несколько секунд, затем пожал плечами и скрылся во мраке пещеры. Оставшись в одиночестве, Конрад нашарил висящее на груди Распятие — единственное, что осталось на нем из его вещей, — и принялся читать положенные по уставу молитвы.
— Pater noster qui es in caelis, sanctificetur nomen tuum, adveniat regnum tuum, fiat voluntas tua sicut in caelo et in terrae…
Он не знал, который сейчас час, не знал, сколько часов или дней минуло с той ночной стычки. Он лишь раз за разом повторял слова молитвы, тщась заглушить зародившийся где-то в самой глубине его существа червячок сомнения.
— Et ne nos inducas in temptationem, sed libera nos a malo. Amen. Pater noster qui es in caelis…
Он сам почти не слышал собственного шепота, но знал, что Тот, к Кому обращены эти слова, его услышит. И снова и снова произносил священный текст, пока сознание опять не покинуло рыцаря.
— Libera nos a malo... Amen… Pater noster…
***
Конрад стоял во вратах Ада. Ничем другим сей вертеп огненный быть просто не мог. Спереди и с боков накатывались волны удушливого, горячечного жара, плясали алые и багряные отсветы. Сзади была тьма, беспроглядная тьма пустоты, и холод.
Тело болело. Вернее, боль путешествовала по телу, заглядывая то в живот, то в грудь, то в голову, то охватывая его целиком. Он помнил, что был ранен, что умирал в пещере у дикаря-стрига. Но сейчас рыцарь отчего-то стоял, несмотря на боль и слабость, покачивался, но стоял.
— Я умер, и вот геенна огненная предо мною, — проговорил он едва слышно. — И раны мои земные уйдут со мной в вечность, померкнут на фоне адских мук.
Что-то холодное коснулось его лба, но увидеть тевтонец ничего не смог, как не смог и поднять руку, чтобы дотронуться. Тело его будто было оплетено незримыми путами, горящими, но не сжигающими, и не дающими шевельнуться.
Откуда-то спереди донеслись крики ужаса и боли, затем раздался звон катящегося по камням железа и хохот вперемешку с проклятиями. Из багровой тьмы протянулась когтистая лапа, схватила его за горло и потянула в жаркое небытие. Он напрягся, невольно противясь неизбежному, и лапа вдруг отпрянула, а вместо нее перед ним возник ангельский лик, на миг загородивший его и от тьмы, и от жара. Бледно-сияющее создание протянуло к нему ладони, в которых плескалась темная вода.
— Пей, — мягко проговорил голос, показавшийся нежным и успокаивающим.
Тевтонец склонил голову и глотнул. И боль отступила, а зрение чуть прояснилось. В отсветах адского пламени вода блеснула красным. Кровь? Вино? Конечно, вино! Причастие. Последняя милость для заблудшей души, смыть кровью Христовой кровь нечестивую.
— Благодарю тебя, Спаситель, в извечной милости Твоей, — прошептал рыцарь, и ангел, глядящий на него, улыбнулся.
— Ты не мертвый. Еще не мертвый, — проговорили сияющие губы, и тевтонец невольно залюбовался неземным ликом. — Ты хочешь жить еще?
— Хочу, — ответил Конрад, не покривив душою, ибо лгать небесным посланцам грешно и бессмысленно.
— Тогда иди со мной. Со мной ты пойдешь в жизнь. Я поведу тебя. Ты пойдешь со мной? — Небесный проводник отстранился, ожидая ответа.
— Остановись! Не ходи! От воли Господней не уйти, от смерти не спастись…
Этот голос прозвучал как будто со всех сторон разом, и снаружи, и изнутри него самого. Он звучал знакомо… Так мог сказать орденский капеллан.
А следом за ним накатила волна жара, забытого и отступившего под рукой ангела.
— Я пойду с тобой, — решился рыцарь, ведь что значит слово капеллана в сравнении со словом вестника Господня?
— Ты согласен? — вновь спросил проводник.
— Да!
И жар отступил, сменившись прохладой, а затем смертным холодом. Геенна огненная померкла и отступила, а на ее место пришла тьма.
Конрад не знал, сколько прошло времени между тьмой и тьмой, но ему показалось, что теперь его окружает иная, не та, в которой исчезло адское пламя. Та была мертвой, эта — живой, живой и отчего-то угрожающей. И лишь голос проводника окутывал и обволакивал, звал за собой и внушал надежду.
— Не бойся. Холод не страшно, зато огонь больше не будет. Иди вперед. Иди ко мне. Ничто не бойся, никто не сдавайся. Иди вперед, там я, там жизнь.
Голос стих, и Конрад остался один во мраке. Странным образом он понимал, что вокруг него; вокруг были дороги — десятки, сотни разных дорожек и троп. Вот только как понять, по какой из них идти? Где-то там, впереди, его ждет тот, кто направил его сюда, но какая из сотен тропинок приведет к нему?
Конрад медленно шагнул вперед, ступив на ближайшую тропу. Она будто сама стелилась под ноги, сбегая вниз по невидимому склону. Навстречу из тьмы выступила смутная фигура — нечто расплывчатое, бесформенное и отвратительное. Конрад непроизвольно шагнул назад, и фигура исчезла.
Другая дорога оказалась ровной, не уводила ни вниз, ни вверх. Конрад сделал шаг, затем второй и остановился в нерешительности. Прямо перед ним из тьмы соткался новый силуэт, на сей раз притягательный и манящий. «Иди ко мне, — прошелестела тьма и протянула к нему подобие руки. — Пойдем со мной…»
Он невольно протянул руку в ответ, но тотчас отдернул, едва лишь призрачные пальцы коснулись его: от этого существа (духа? тени?) веяло разом и смертным холодом, и испепеляющим жаром, и Конрад отскочил назад прежде, чем оно вновь дотронулось до него.
Так повторялось еще не раз: из мрака являлись смутные образы, тени или духи, звали его за собой на разные голоса. Одни из них были отвратительны, и их было легко оттолкнуть, другие манили неземной красотой — дьявольской, демонической красотой, — суля вечное блаженство и покой, но их глаза или то, что заменяло их, дышали адским пламенем или гибельным холодом.
Ступая на некоторые из дорог, Конрад будто видел себя со стороны — всякий раз по-разному. Он представлялся себе владетельным господином, прожившим свой век в достатке, и благочестивым рыцарем тевтонского Ордена, и раубриттером, бесчинствующим на дорогах с шайкой подручных, и монахом в отдаленном монастыре… Каждая жизнь проносилась перед взором — и всегда за ней наступала смерть. Владетельный господин умирал в старости и немощи, окруженный чадами и домочадцами, половина которых тихо радовалась этому событию; тевтонский рыцарь сгорал от ран в пещере дикаря; раубриттер оканчивал свои дни на плахе, схваченный императорскими войсками; монах умирал от болезни, которой заразился от страждущих, коих пытался излечить…
Видел он себя и мерзким, тупым чудовищем, набрасывающимся на все живое, и неуловимой, смертоносной тенью в ночи, и пустой оболочкой, занятой кем-то чужим, чуждым, потусторонним…
Он сбился со счета путей, устал метаться в поисках правильного, того единственного, который выведет его к жизни, к Свету из этой тьмы. Он уже не мог вспомнить с достоверностью, кто же он на самом деле, каким он был и кем намеревался стать.
Откуда-то из зыбкого прошлого на память пришли слова, показавшиеся спасительными: «Nam et si ambulavero in valle umbrae mortis, non timebo mala, quoniam tu mecum es…» — но слова оборвались, рассеялись во тьме. Он вдруг ощутил всем своим существом, что Тот, к Кому они были обращены, не слышит его, не внемлет ему. Он покинул его, оставил в одиночестве в этой тьме, полной опасностей и темных духов, каждый из которых готов был заморочить, поглотить, подчинить, уничтожить…
И тогда на память пришел другой голос и другие слова. «Ты молишь его, но он тебе не помогает. Он оставил тебя умирать. Я помогаю, ничего не прошу, предлагаю то, чего ты хочешь…»
Ему показалось, что окружающая тьма сдавила его, стиснула в гигантском кулаке. Что-то ломалось внутри него, что-то незримое, но крепкое рвалось, оставляя пустоту и боль, которую не удавалось выплеснуть даже в крик, потому что в этой тьме не было звуков. «Это и есть смерть», — мелькнула мысль.
Но он не умер, а снова очутился в той же плотной, живой тьме, где что-то неуловимо изменилось. Теперь он странным образом понимал, на какую из дорог следует ступить, чтобы найти того, кто обещал стать ему проводником. Где-то вдалеке он чувствовал его. Он шагнул на эту тропу, словно борясь с течением, будто по колено в воде, но каждый следующий шаг давался легче, и все реже выныривали из окружающей ночи тени и духи, влекущие, зовущие свернуть с пути, чтобы утонуть в этой мгле…
***
Он очнулся от жгучей боли на груди и вокруг шеи: казалось, на него набросили раскаленную удавку, но еще не начали ее затягивать. Вздрогнув, вскинул руку и нашарил что-то тонкое и обжигающее. От короткого рывка жгучая дрянь порвалась и с тихим звоном отлетела в сторону.
— Конрад. Успокойся.
Голос был тихим, но словно заполнял собой все вокруг — и внутри него. Конрад… да, это его имя. А окликнул его Арвид.
Мысль о стриге отозвалась неизъяснимым теплом. Конрад с трудом соображал, где он и даже кто он, но осознание, что это существо находится рядом, невероятным образом успокаивало.
— Конрад? Ты слышишь?
— Да, — разомкнул он пересохшие губы.
Постепенно он осознал, что лежит на жестком полу, застеленном шкурой. Сел — и только тогда вспомнил, что был ранен. Опустив взгляд, Конрад увидел повязку, по-прежнему охватывающую его живот, но боли не чувствовалось, как и слабости. Зато вокруг шеи и на груди по-прежнему горело, хоть уже и не столь яростно. Проведя пальцами по этим местам, Конрад обнаружил на ключицах подобие ожога, оставленного чем-то совсем тонким, а на груди — такой же ожог в форме креста.
— Господи… — прошептал он и осекся. Скосив глаза в сторону, увидел отлетевшее в сторону серебряное Распятие на разорванной цепочке.
На миг Конрад зажмурился, силясь собрать воедино разбегающиеся мысли. Он тщился понять, что и как с ним произошло. Ожог от серебра и чудом исцелившиеся раны яснее ясного указывали на то, что он уже не человек, а стриг, богомерзкая тварь. Но как так могло выйти?
Бывший тевтонец обхватил голову руками, пытаясь вспомнить, что же предшествовало его обращению. Память не желала давать ответы; в разуме всплывали лишь смутные образы чего-то страшного и немыслимого. И еще — одиночество, чувство брошенности, покинутости во тьме…
Рядом послышалось тихое шуршание. А раньше ему казалось, что Арвид двигается совершенно бесшумно…
— Что с тобой? — спросил стриг, легко коснувшись следа от цепочки. — Странно.
Он переместился к отброшенному Распятию и кончиком пальца дотронулся до блестящей нити, но тотчас отдернул руку.
— Серебро, — тяжело проговорил Конрад. — Оно жжет стригов.
О том, что стригов так же жгут освященные предметы, он упоминать не стал — не было сил объяснять, что это значит и почему так происходит. Сил вообще не было — душевных, не физических. Единственное, что удерживало его сейчас от падения в бездну отчаяния, — ощущение присутствия рядом кого-то сильного, надежного, знающего, подспудное понимание, что он снова не один.
***
окончание ==>
Journal information