Никакой внятной схемы новые фигуранты тоже не дали. Единственное, что удалось выяснить с достаточной долей достоверности, — никто из пропавших мужчин, как и из найденных погибшими, не встречался ни с кем необычным в день или накануне своего исчезновения, не вел себя странно, не менял резко намерений; с женщинами было сложнее, поскольку если чья жена и собиралась бы наставить супругу рога именно в эту ночь, едва ли она стала бы сообщать о том всем и каждому.
— Conclusio, — подытожил Курт, — жертв своих наш chirurgus присматривает заранее, возможно, не вступая с ними в прямой контакт вовсе. Или вызнает распорядок и ближайшие намерения, или просто выслеживает.
— А жаль, — вздохнул Куглер. — Понять бы, какой один человек крутился поблизости от всех жертв, и считай, он наш. Это ведь не в один момент делается. Тут понять надо, что человек хороший. Выяснить, удостовериться, с друзьями поговорить…
«Каждый из них… каждый из нас, людей, если хотите, ведет свою незримую войну за свою великую цель… что угодно! Любой бред. И пути достижения оных целей также любые».
— Или все намного проще, — медленно проговорил Курт. — Что, если ему достаточно пары слов, брошенных в обсуждении, доброго отзыва от приятеля или соседа? Что, если у него некое свое мерило достойного или недостойного человека? И суждение свое он выносит заблаговременно, не за день и не за два до убийства.
— А зачем же тогда тянет? — усомнился молчавший до сих пор Остхоф. — Проверяет свои выводы?
— Да что угодно, — пожал плечами Курт. — Может, ждет конкретного дня, настроения или фазы луны, может, подходящего момента, когда жертву можно будет застать в одиночестве, как в случае с Вернером Грюнштюком. Pro minimum сия тактика косвенно подтверждает, что малефиция для выманивания жертвы не используется, а точный день убийства не имеет значения.
— И как нам в таком случае его ловить? — хмуро вопросил Немец.
С минуту в рабочей комнате обер-инквизитора стояла тишина, затем Куглер обвел медленным, задумчивым взглядом всех присутствующих и проговорил:
— Есть у меня одно соображение… Это будет небезопасно и, возможно, небыстро, но ничего лучшего я предложить не могу. Разве только смиренно ожидать очередных тел. Я бы выловил эту гадину на живца.
— Поясни, — потребовал Остхоф, и следователь продолжил:
— Чтобы выманить убийцу, надо предложить ему подставную жертву, добровольца, о коем намеренно будет пущена добрая молва. Однажды эти слухи дойдут до убийцы, и он попытается напасть. Сделать это будет несложно, ведь наш «хороший парень» регулярно ходит один по вечерам. Мы же будем наблюдать за ним в это время и в случае нападения возьмем мерзавца прямо flagrante delicto. Для распространения слухов можно задействовать наших агентов, да и доброволец среди них отыщется, я уже могу назвать двоих-троих, кто охотно согласится.
— А если не клюнет? Мы ведь все еще не знаем, за что именно он зацепится.
В эту минуту Курт ощутил себя на месте Вальтера Керна, выслушивающего от него самого очередной сомнительный и ненадежный план, с той лишь разницей, что в качестве живца в подобных случаях господин следователь Гессе обычно предлагал себя.
— Для того и будут разные слухи, — принялся объяснять Куглер. — Разумеется, делать это придется аккуратно и постепенно. Подбрасывать приманки, пока какая-нибудь не сработает. Потому я и сказал, что дело небыстрое. А пока — надеяться на комендантский час и человеческое благоразумие.
— Попробовать можно, — кисло протянул Курт. — Но, primo, все потенциальные «приманки» должны согласиться добровольно и здраво оценивать степень риска, и, secundo, нужно будет продумать меры обеспечения их безопасности. Надеюсь, это — понятно?
— Само собой, майстер Гессе, — с готовностью кивнул следователь. — Завтра утром начну подготовку агентов.
***
Вторая же ночь и заполошное «Майстер Гессе, там опять тело!» наглядно продемонстрировали, что надежды на комендантский час и человеческое благоразумие не оправдались. Один из патрулей за час до рассвета ad verbum налетел на подозрительного субъекта, примеривающегося опорожнить в реку изрядных размеров мешок. Точнее, бравые стражники забрались в проулок между домами, дабы справить малую нужду, а когда вышли, прямо перед ними обнаружился человек со злополучным мешком. Узрев в опасной близости от себя вооруженных людей, он бросил свою ношу и кинулся наутек. Догнать его охранители порядка не сумели, лица не разглядели из-под капюшона, фигуру — из-за плаща. Тот же факт, что убийца «всяко не хиляк», был очевиден уже потому, что не каждый сможет вот так в одиночку выволочь целое человеческое тело. Упустив душегуба, стражники взглянули на оставшуюся им добычу и бегом понеслись будить Инквизицию.
Опознание также не заняло много времени: в отделение, едва только рассвело, явился мясник Штефан Моргенхерц с заявлением, что у него пропал подмастерье. На все предположения, что молодой человек мог просто загулять или проспать, он уверенно мотал головой и утверждал, что парень ответственный и «он бы никогда», а дома его нет, это было проверено первым делом. Будучи же препровожден к телу, майстер Моргенхерц немедленно опознал помощника и, перемежая молитвенные и богохульные восклицания, поведал, что Ульрих еще с вечера был послан на бойни договориться о поставке новых туш, после чего мог отправляться домой, куда должен был явиться всяко до комендантского часа, но так и не дошел.
— Зараза… — пробормотал Курт, вместе с мясником разглядывая труп.
На сей раз отсутствовали не только сердце и печень, но и значительная часть мякоти бедра. Осматривавший тело Немец, слегка побледнев, признал, что теперь и сам бы предположил, что убийца пробавляется человекоедением.
— Матерь Божья, — вымолвил Моргенхерц, уставившись на срез и осеняя себя крестом, — это ж надо… будто свинью разделывал, прости, Господи… Окорочок, чтоб пожирнее…
Мясник зашелся неестественным смехом, и стоявший рядом с ним Куглер, не церемонясь, отвесил почтенному ремесленнику оплеуху, дабы привести в чувство. Это помогло: Моргенхерц перестал смеяться и поспешил отвести взгляд от останков покойного подмастерья.
— Окорочок… — медленно повторил Курт и резко обернулся к мяснику: — А скажите-ка, Штефан, не было ли у вас покупателя, который бы в последние месяцы перестал брать у вас товар или стал делать это реже?
— Да у меня много кто закупается, майстер инквизитор, — растерялся тот, — всех разве упомнишь… Это надо книги учетные поднять, посмотреть записи…
— Посмотрите, — кивнул он. — И если что-то такое подметите, сообщите мне тотчас же.
Как только взволнованный мясник покинул отделение, Куглер, сразу же уяснивший идею майстера Великого Инквизитора, снарядил своего помощника с аналогичным запросом к коллегам Моргенхерца по ремеслу. Сам же следователь первого ранга вместе с Куртом отправился опрашивать родственников погибшего, каковые ожидаемо не смогли поведать господам дознавателям ничего, что бы могло пролить свет на тайну личности поедателя сердец и печенок.
Посему в отделение оба возвращались в настроении нерадужном. Куглер бодрился, очевидно возлагая немалые надежды на свою идею с распусканием слухов и подставными кандидатами в жертвы; Курт хмурился и отвечал односложно. Однако, едва переступив порог рабочей комнаты, господа следователи получили воодушевляющее известие о том, что двое мясников прислали выписки из учетных книг. В течение следующего часа поступили сведения от еще троих, включая утреннего посетителя.
Разбор заметок мясников занял остаток дня. Для начала был составлен общий список всех имен, упомянутых в присланных записях, затем из него были вычеркнуты те, о ком хайдельбергским следователям было достоверно известно нечто, объяснявшее уменьшившиеся закупки (один по осени выдал замуж двух дочерей, а незадолго до Рождества схоронил отца, другой оказался на грани разорения и попросту не имел достаточных средств, чтобы покупать мясо с прежней регулярностью, на роль убийцы же не подходил в силу хлипкого телосложения и заметной хромоты, каковую даже не слишком внимательные стражники уж как-нибудь заметили бы, имейся она у сбежавшего от них преступника).
С прореженного списка было сделано четыре копии, после чего три следователя и помощник разделили между собой районы города и отправились в новый обход мясницких лавок, дабы выяснить, не сменил ли кто-то из «пропавших» покупателей лавку. Таковых выявилось несколько, после чего круг подозреваемых сократился до полудюжины имен.
— Завтра нужно будет проверить оставшихся, — устало подытожил Курт. — Портной и пекарь, конечно, мало подходят на роль нашего сердцееда, но даже их сбрасывать со счетов заранее не следует. А уж лекарь, студент медицинского факультета и кузнец… Да и профессор этот…
— Клостерманн? — чуть удивленно приподнял бровь Куглер. — Вообще странно, конечно, проверить необходимо, но откуда ему? Он же богослов.
— Кто знает… — неопределенно пожал плечами Курт. — Но это все утром.
А утром в отделение явился курьер на взмыленной лошади, доставивший ответ на запрос, отосланный майстером Великим Инквизитором три дня назад в Кёльн.
— «Оскар Клостерманн, — с расстановкой зачитал Курт притихшим сослужителям, — обучался в университете Кёльна с тысяча триста восемьдесят девятого по тысяча триста девяносто первый anno Domini на факультете медицины. Прервал обучение по семейным обстоятельствам, после чего в университет не вернулся». Вот вам и богослов, — хмыкнул он, сворачивая лист и прикладывая его к прочим материалам дела, громоздящимся на столе Куглера и лишь стараниями дотошного Вилли Шнайдера еще не расползшимся по всей рабочей комнате ровным слоем.
— Да уж, — отозвался хозяин оного стола, — профессор выходит с секретом… Думаете, он и есть наш homicida maniacalis?
— Почти уверен, — кивнул Курт. — Primo, он с самого начала проявляет повышенный интерес к расследованию, а это почти всегда что-нибудь да значит. Secundo, он подходит по всем параметрам — сложения крепкого (даже удивительно для профессора-богослова), два года обучался на медицинском факультете, а в последние месяцы почти перестал покупать мясо. И tertio, в день после убийства церковного служки он выглядел странно возбужденным или взволнованным. Само по себе это ничего не значит, но в сочетании с прочим подтверждает мои подозрения. Пойдем, Герман, — махнул он рукой старшему следователю, — побеседуем с почтенным профессором. Томаш, а ты проверь лекаря и студента — для очистки совести. Вдруг я все же ошибаюсь.
***
Он не ошибся. По случаю воскресенья подозреваемый находился дома, однако гостям из Святой Инквизиции обрадовался не слишком. Впрочем, желанию оных гостей осмотреть его жилище противиться не стал, лишь выказав довольно убедительное удивление, а затем попытавшись ударить Куглера по затылку, стоило тому склониться над ходом в подпол. От удара господин следователь первого ранга, прошедший суровую школу Альфреда Хауэра, успел увернуться, почти не пострадав, после чего завязалась короткая, но отчаянная борьба. Мирный профессор на поверку оказался силен как бык, а отбивался с решимостью приговоренного к смерти, каковым, по большому счету, и являлся. Тем не менее, кроме силы, противопоставить двум инквизиторам с отменной выучкой ему было нечего, и через несколько минут любимый преподаватель студентов-богословов был обездвижен и надежно связан, а господа следователи, потирая ушибы (а Куглер — еще и зажимая платком прокушенную ладонь), завершили обыск. В подполе обнаружился кусок мяса, подозрительно напоминавший часть человеческого бедра, каковое подозрение было полностью подтверждено заключением Немеца, вынесенным уже в отделении.
Теперь арестованный восседал на табурете посреди рабочей комнаты следователей, более не пытаясь ни сбежать, ни драться. Кроме него, в помещении присутствовали двое стражей (на всякий случай), господа следователи Гессе и Куглер и Томаш Немец, напросившийся вести протокол.
— Имя? — начал допрос Курт.
Клостерманн поднял глаза и взглянул прямо в лицо дознавателю.
— Оскар Клостерманн, — он выговаривал слова четко, будто диктовал что-то студентам.
— Доктор Клостерманн, вы обвиняетесь в убийстве pro minimum шестнадцати человек, надругательстве над телами жертв и человекоедении. Признаете ли вы свою вину?
— Вину? Шестнадцати? — Клостерманн резко выпрямился и расхохотался, взмахнув рукой. Стоящие у стены стражи дернулись его перехватить, но профессор не предпринял более никаких действий, и те вернулись на места. — Я признаю свою заслугу на поприще борьбы со злом и служения Господу! А «жертв» было не шестнадцать, а двадцать девять, майстер Гессе, жертв, принесенных во славу и во торжество справедливости Господней; вы нашли едва ли половину, господа бдительные и дотошные следователи. И еще семнадцать уничтоженных лилим.
— Уничтоженных кого? — не поверил своим ушам Куглер.
— Не перебивайте! — неожиданно зло рыкнул Клостерманн. — Вы задали вопросы? Вы хотели ответов? Так слушайте их!
Он затих, но более никто не возразил ему и ничего не ответил, и спустя минуту профессор продолжил, уже спокойнее.
— В моих действиях не было надругательства. Я лишь извлекал сосуды, что содержали силу и стойкость, дабы преисполниться ими и устоять перед соблазном. И если и есть в чем моя вина, то лишь в том, что не наилучшим образом использовал я силу, мне данную. Расплескивал порою, давал пропасть втуне, ибо homo sum, а потому несовершенен как орудие Божие.
— Id est, вы поедали сердца и печень хороших людей, чтобы обрести некую силу для противостояния соблазну? — Курт говорил спокойно, хоть внутри него и клокотало отвращение пополам с яростью; а вот лицо Немеца выражало всю гамму чувств. К счастью, место секретаря, ведущего протокол, позволяло ему оставаться невидимым для допрашиваемого. «Неопытный еще, не пообтерся», — отметил про себя майстер инквизитор, хотя парень был всего-то на пару лет младше Мартина.
— Не просто «хороших людей», — возмутился подследственный. — Вы так и не поняли сути, майстер Великий Инквизитор, несравненный Молот Ведьм? Я ведь давал вам подсказки. Говорил: «Поймите, что и зачем делает тот, кого вы ищете». Не хотите ответить на этот вопрос сами? Ну же, давайте, господа инквизиторы. Последняя попытка. Если не догадаетесь — я расскажу. Мне нечего скрывать и нечего стыдиться.
— Клостерманн, — покривился Курт, — время игр и загадок кончилось в ту минуту, когда вы были арестованы и препровождены сюда. Сейчас я задаю вопросы, а вы на них отвечаете, честно и подробно. Это — понятно?
— Вы — скучный, ограниченный тип, не желающий развиваться и осваивать новые методики, майстер Гессе, — поморщился профессор. — Вы все, обученные дознаватели, выпускники хваленой академии, вцепляетесь в знания, данные вам наставниками, но не желаете пробовать ничего нового, не пытаетесь испытывать другие подходы. Право, жаль… Вы сами ослабляете себя, лишаете более эффективных методов расследования.
— На то, чтобы найти и взять вас, хватило и наших испытанных методов, — прервал Курт. — Посему вернитесь к ответу на заданный мною вопрос. Чем оказались так уникальны те бедняги, коим не повезло заслужить ваше одобрение?
Будь майстер инквизитор на пару десятилетий помладше, он, быть может, потратил бы время и силы на подробный разговор с обвиняемым и изучение его так называемой методики, сейчас же господин следователь желал получить ответы, а заниматься препарированием души и сумасшествия изловленного ими маниака предпочитал самостоятельно, без одобрения или помощи оного.
— Стойкостью, майстер Гессе, — вздохнул Клостерманн. — Это же совсем просто. Стойкостью и противостоянием соблазнам. Каждый из них в своей жизни смирил себя, отказался от чего-то доступного, манящего и желанного. Петер Шварц, мой студент, о коем вы столь дотошно меня расспрашивали, майстер Гессе, по меньшей мере дважды отказался от участия в развеселой школярской пирушке ради подготовки к экзамену, хотя он не был чужд мирских радостей; Ульрих Кляйн, подмастерье мясника, ни разу не оскоромился ни в один из постов — при его-то работе! Теперь понимаете? Каждый из них — щит на пути соблазна. Я же — меч Господень, разящий богомерзких демониц, коварных лилим, оскверняющих похотью чистоту рода человеческого. Но что есть меч без щита? Видит Бог, я пытался! Я смирял себя, я крепился, но слаб я перед соблазном адским без защиты. Ни одну дочь Лилит не смог я убить. И тогда я взял щит из рук Его и вобрал в себя. Так стало мне под силу распознавать и уничтожать их.
— Лилим — это убитые вами женщины? — уточнил Курт.
— Они, — подтвердил «меч Господень». — Вы же наверняка собрали достаточно сведений об этих тварях и заметили, что каждая из них источала и распространяла похоть, предаваясь сему греху и ввергая в него добрых христиан. Попустительство же в отношении подобных созданий ведет к тому, что в мире прибавляется демонической силы, кою лилим накапливают при каждом соитии, выпивая часть жизни из своей жертвы.
— И как же вы определяли, что перед вами дочь Лилит, а не простая смертная, погрязшая во грехе? — предчувствуя очередную порцию первостатейной ереси, продолжил допрос майстер Великий Инквизитор.
— Надежнейшим из способов! — воскликнул Клостерманн. Он вообще говорил охотно, будто не сознавался в преступлениях, а дозволял недалеким ученикам причаститься своей гениальности. — Ни одна смертная не сможет обольстить укрепленного щитом Его, дочери Лилит же это под силу, как ни тщился я устоять перед соблазном.
— Id est, вы заставляли женщин вас соблазнять, и если им это удавалось — убивали?
— Да. Ибо beatus vir, qui suffert tentationem, quia, cum probatus fuerit, accipiet coronam vitae, quam repromisit Deus diligentibus se.
— Господи, — устало вздохнул Курт, — отчего каждый еретик считает своим долгом переспорить инквизитора при помощи цитат из Писания?
— Много ли сможет инквизитор возразить доктору богословия? — пожал плечами арестованный.
— А как же «Unusquisque vero tentatur a concupiscentia sua abstractus et illectus»? — не выдержал Куглер. — И разве не сказано: «Et si scandalizaverit te manus tua, abscide illam: bonum est tibi debilem introire in vitam, quam duas manus habentem ire in gehennam, in ignem inexstinguibilem»?
— Satis, — чуть повысил голос Курт. — Итак, Клостерманн, с сердцами и печенью все понятно. А бедро подмастерья мясника вам для чего понадобилось?
При этих словах истребитель лилим вдруг смутился, порастеряв изрядную долю своего апломба.
— Вкусно, майстер Гессе, — развел он руками с чуть виноватой улыбкой. — Молодое мясо с красным вином и бобами… Через три дня начинается Великий пост, хотелось побаловать себя напоследок.
***
В рабочей комнате Висконти догорали свечи.
— Куда дел не обнаруженные нами тела, обвиняемый указал легко и охотно, и те из них, которые не были выброшены в реку, извлекли и похоронили, как полагается. Смотреть на казнь явился весь город, едва ли не с шутками и плясками. И в кои-то веки я с ними полностью солидарен. Остхоф с подчиненными теперь разгребают кипы агентурных отчетов с богословского факультета, хотя, по-моему, после столь доходчивого контраргумента как казнь за убийства и человекоедение, сторонников у идей профессора, если таковые и появились, должно поубавиться.
— А ведь кое в чем он был по-своему прав, — заметил Висконти. — Например, в том, что касается отказа от чего-то важного для тебя, а не от того, к чему и не тянуло.
— Был, пока не начал излишне вольно трактовать то, чему должно бы просто следовать, — покривился Курт. — Только избавь меня от дальнейших обсуждений персоны сумасшедшего убийцы. Этого я еще в Хайдельберге наслушался с избытком. «Как же так, такой разумный человек! Ах-ах, наш консультант. О Господи, кому теперь доверять…»
— Как скажешь. Хотя я бы нашел что-нибудь более оригинальное.
— Ad vocem, — сменил тему Курт, — Томаш Немец, молодой следователь из прошлого выпуска, отменно показал себя на этом деле. Подробности посмотришь в отчете, но я бы сказал, что третий ранг он честно заслужил.
— Отчет? — притворно удивился кардинал. — Вот так сразу, без долгих увещеваний, окуриваний должностными инструкциями и молений о ниспослании совести? Мнится мне, что сидение над бумагами благотворно на тебя влияет, Гессе. Ты как, уже готов вернуться к делам Совета или опять станешь сотрясать кулаком мой стол?
— А что, у нас кончились сложные дела? — в свою очередь удивленно поднял бровь Курт.
— Нет, — качнул головой итальянец, беря со стола явно заранее заготовленную стопку бумаг. — Зато на твое счастье у нас временно кончились срочные темы для обсуждения на заседании Совета. Так что держи, знакомься. Зайдешь утром, если будут вопросы.
Journal information